ТЕГИ

ЛИНЕЕЧКИ

КАБИНЕТ

Главная  »  Статьи  »  Полезные заметки

«Три жизни Айседоры Дункан»

	Администрация
	16.11.2009
	Рейтинг: 0 Голосов: 0 Комментариев: 2

---

пьеса «Три жизни Айседоры Дункан»
автор Зиновий Сагалов

Изящный, старинной работы столик. Кресло, рояль. Из тишины возникает музыка.
Вышла Актриса в строгом вечернем платье, на плечи наброшен легкий красный шарф. Молча посмотрела в зал. И вдруг, сминая музыку, раздался резкий визг автомобильных тормозов. Отчаянный сигнал клаксона, пронзительный крик – и сразу все стихло

Голос: «Трагическая смерть Айседоры Дункан 16 сентября 1927 года, Ницца. Проезжая на автомобиле, прославленная танцовщица Айседора Дункан была выброшена из машины вследствие того, что конец ее шарфа зацепился за колесо. Дункан была поднята с переломом позвоночника. Смерть наступила немедленно…»


1.
В наступившей тишине слышится рокот морских волн, набегающих на берег.

- Я родилась у моря, - так начнет Актриса этот рассказ, - и не раз впоследствии замечала, что все крупные события моей жизни тоже происходили у моря. Мое первое понятие о движении, о танце несомненно вызвано ритмом волн. Маленькой девочкой я часами блуждала по берегу, предаваясь собственной фантазии. Меня захватывала эта игра! Я воображала себя чайкой, парящей над бесконечной морской гладью. Или волной, резвящейся среди своих подружек. Но чаще всего парусом, одиноким, но гордым парусом, который смело, рассекает белые гривы волн.

Целыми днями я была предоставлена самой себе, так как мама с утра и до позднего вечера ходила по квартирам, давая уроки музыки детям из богатых семей. Ее скудного заработка нам едва хватало на жизнь – ведь нас у нее было четверо: Элизабет, Реймонд, Огастин и я, Айседора…

Из всех нас я была самой отважной. Когда в доме совершенно нечего было есть, я отправлялась к мяснику и хитростью убеждала его отпустить в долг бараньи котлеты. Обольщать булочника, чтобы он продлил нам кредит, посылали тоже только меня. И эти походы были куда интереснее, чем ежедневные хождения в школу.
- Айседора, не вертись! Айседора, сиди смирно! – до сих пор помню, как кричала на меня учительница.
Хотела бы я посмотреть, - думала я, - как бы вы, уважаемая мисс, сидели за партой с пустым желудком и в промокших ботинках!»
Когда наступил рождественский праздник, учительница, раздавая нам конфеты и пирожные, сказала: «Поглядите, детки, что вам принес Святой Клаус». А я встала и торжественно, на весь класс, заявила: «Я вам не верю, никакого Святого Клауса нет! И все это враки!»
Что тут началось! «Ты скверная девчонка! Позор нашей школы! – закричала учительница. Она больно схватила меня за плечо и швырнула на пол. Но я все же устояла, ноги у меня уже тогда были крепкие! Тогда она поставила меня в угол. А я, повернув голову через плечо, упрямо твердила: «Никакого Святого Клауса нет! Нет! Нет!» Тогда рассвирепевшая мисс учительница отправила меня домой за родителями.


2.
Родители… Моя мать разошлась с отцом, когда я была грудным младенцем.
- Тетя Августа, скажи, был ли у меня когда-нибудь отец?
Тетка пристально посмотрела на меня и презрительно отчеканила:
- Твой отец был дьяволом. Он разрушил жизнь твоей бедной матери.
Дьявол? Какой ужас! С рогами и хвостом!.. Когда дети в школе говорили о своих отцах, я всегда помалкивала.
Однажды – мне тогда было семь лет – я услыхала звонок у входных дверей. Открыла… Передо мной стоял приятный мужчина в высокой шляпе.
- Не здесь ли живет мисс Дункан?
- Здесь… Я ее дочь.
- Так вот ты какая, Принцесса Мартышка! – воскликнул незнакомец и, подняв меня на руки, покрыл мое лицо поцелуями.
- Кто вы? Пустите! – отбивалась я, ничего не понимая.
- Я твой отец, - сказал он тихо.
Урра! Я бросилась в комнаты, чтобы сообщить всем эту радостную весть:
- Мама! Отец приехал!.. Куда же ты, мама? Открой! Зачем ты заперлась? Реймонд, Элизабет! Там отец, слышите? Куда все попрятались? Он совсем-совсем не страшный… Но никто не вышел. Тогда я снова подошла к двери и вежливо сказала:
- Извините, все нездоровы и не могут вас сегодня принять.
- А ты здорова?
- Я?.. Да…
Он взял меня за руку и сказал:
- Тогда погуляем вдвоем, хорошо?
Мы пошли по улице, я едва поспевала за ним, радуясь, что этот странный, красивый мужчина – мой папа. И что ни рогов, ни копыт у него нет. В кондитерской он угостил меня мороженым и шоколадными конфетами и на прощание сказал: «Я приду завтра, Принцесса Мартышка». Но это завтра так и не наступило: семья больше не разрешила мне встретиться с ним.
Я умоляла, рыдала: «Мамочка, отпусти! Хоть на один разочек, мама!» (Взрываясь криком.) Ах, так?.. В тот же вечер я выкрала из шкатулки брачное свидетельство моих родителей и сожгла его в пламени свечи…


3. Звуки Шопена.
Это играет мамочка…Вечер. Она только пришла после уроков. Кое-как накормила всех четверых, села за старенькое пианино, мы – вокруг. И забыто уже все, кроме волшебных звуков. Просто сидеть и слушать эту музыку нельзя, ее надо танцевать…
Одна старая дама, увидев наши домашние танцы, посоветовала маме показать меня известному в Сан-Франциско преподавателю…

Резкий обрыв музыки.

- Станьте на пальцы ног, - сказал он мне.
- Зачем?
- Это красиво, это возвышенно. Если вы не чувствуете этого, вам никогда не стать танцовщицей… Итак, первая позиция. Готовы? Плие, и – раз!...
- Это безобразно! Это противно природе! – возмутилась я и после третьего урока покинула танцевальный класс навсегда. Я еще не знала, каким должен быть мой танец, но только он никогда не будет похож на эти гимнастические упражнения: и – раз, два, три! Ни за что!
В десять лет я рассталась со школой. Зато как набросилась на книги! Диккенс, Теккерей, Шекспир… А кроме того – сотни романов, хороших и скверных, вдохновенные книги и пустяки. Я проглотила всю нашу публичную библиотеку. Читала ночами, до рассвета, при свете свечных огарков, собранных в течение дня. Я даже принялась писать роман, издавала свою собственную газету и вела дневник на секретном языке (я его сама придумала – ведь у меня появилась великая тайна: была влюблена…)


4.
Ах, как он был красив! Какое романтическое имя – Вернон! Мне было тогда одиннадцать лет, но я зачесывала волосы наверх, носила длинные платья и выглядела намного старше. Иногда я приходила в аптекарский склад, где работал Вернон, и, не зная, что сказать, спрашивала как дурочка: «Как вы поживаете?» (Смеется.) Вечерами я подолгу бродила перед освещенными окнами его дома. Так продолжалось два года, и я считала, что страдаю от безумной любви! Однажды Вернон сказал мне, что собирается жениться. Я почувствовала, как качнулась под ногами земля…
- Кто она?
- О, настоящая леди, девушка из высшего общества, - с гордостью произнес он.
А спустя несколько дней я видела их обоих – Вернона и его невесту, уродину, каких свет не видывал! – увидела в ту самую минуту, когда они выходили из церкви. Так окончилась моя первая любовь…
Когда через много-много лет, после одного из концертов, в мою уборную вошел седой человек, я сразу же узнала его. Это был Вернон! Я решила позабавить его и стала рассказывать о своей безумной страсти. Боже, как он перепугался, как красноречиво стал меня уверять, что всегда любил и будет любить только одну женщину, свою супругу… Я едва сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Не над ним, нет! Над той глупой козой, которая рыдала под окнами его дома!..


5.
Счастье, где ты? Моя птица, моя фортуна, я готова бежать за тобой хоть на край света – только позови!
- Мама, мамочка, уедем из Сан-Франциско! Ты веришь в меня, мама? Ты еще будешь гордиться своей Айседорой. Умоляем, уедем! Сегодня, сию же минуту!
Ветер странствий сорвал два листочка, закружил их, понес в неведомую даль…Чикаго. У нас двадцать пять долларов и обручальное кольцо моей бабушки. Надев короткую греческую тунику, я танцую перед директорами всех театральных трупп города.
- Очень, очень красиво, - говорят они, - но эти танцы не для театра.
Неделя течет за неделей, бабушкины драгоценности съедены, денег нет. За последние тряпки мы купили банку томатов и питались ими целую неделю. Мама настолько ослабела, что уже не могла вставать. В отчаянии я пришла к директору увеселительного заведения «Мэйсоник Темпл». С толстой сигарой во рту, в шляпе, надвинутой на один глаз, он мрачно взирал на маленькую девочку, которая танцевала под звуки «Песни без слов» Мендельсона.
Музыка смолкла, он несколько минут молча глядел на меня, потом процедил сквозь зубы:
- Вот если бы что-нибудь побойчее, с перцем, я бы взял тебя.
- Как это – с перцем?
Он захлебнулся хохотом.
- Ну что-нибудь эдакое, с юбками, оборками и прыжками. Поняла? Чтобы понравилось публике. Я возмутилась. Но тут же вспомнила маму, безжизненно лежавшую на кровати, остатки томатов в консервной банке, неоплаченный счет за комнату…
- Окей! Я согласна! Будут вам оборки и прыжки! И «перец» тоже будет!
Всю ночь мама из последних сил шила мне безобразный, вульгарный костюм. Последнюю оборку она пришивала уже утром.
Когда я пришла к директору, оркестр уже был наготове. Музыканты стали лихо наигрывать какой-то пошленький танчик, нечто вроде этого… (Напевает.) Какая мразь! Но отступать некуда! Какой-то бес вселился в меня. Я дергалась и кривлялась, а все мое тело кричало: «Вот тебе перец! Вот тебе оборки! Вот тебе прыжки с юбками! На, получай! Теперь ты доволен, толстый боров?!»
Выронив сигару изо рта, директор протягивал свои толстые волосатые ручищи:
- То, что надо крошка! Пятьдесят долларов в неделю! Можешь начинать хоть завтра!
Успех был бешеный. Директор предложил мне контракт на целый год. Но я… я отказалась. Он был ошарашен. «Гуд бай, господин директор, малышка Айседора проживет без вашего «перца». И вообще, в вашем кабаке слишком грязно и шумно, и птица счастья никогда сюда не залетит.


6.
На центральных улицах Чикаго висели огромные транспаранты: «Всемирно известная группа. Огастина Дейли. Вот кто может меня понять!
- Маэстро, умоляю вас, выслушайте меня! Вы величайший артист, но вашим спектаклям не хватает античного танца. Я принесу его вам. Он - во мне. Этот танец родился у Тихого океана, в горах Сьерра-Невады, в поэмах Уитмена… В этом танце вечная душа природы…
Он дал мне малюсенькую роль в пантомиме. Я должна была объясняться в любви к Пьеро, роль которого исполняла наша примадонна Джен Мэй. Звучала музыка, я приближалась к пьеро и трижды целовала его. На генеральной репетиции я провела этот эпизод с таким пылом, что на белой щеке Пьеро остался отпечаток губной помады. Тут нежный Пьеро превратился в свирепую Джен Мэй и отвесил мне звонкую оплеуху. Я разревелась.
- Эту девицу надо метлой гнать из театра! – вопила Джен Мэй, взбалмошная и капризная, как и все примадонны. Но мистер Дейли решил дать мне еще один шанс. В спектакле «Сон в летнюю ночь» в одном из эпизодов я оставалась на сцене одна…

Мелодия «Песни без слов» Мендельсона.

Как я ждала этого момента! На премьере я танцевала так самозабвенно, что раздался шквал аплодисментов. Меня не отпускали со сцены, театр бушевал. Когда же наконец я убежала в кулисы в своей белой тунике, с крылышками феи, сияя от счастья и первого успеха…
- Здесь не мюзик-холл! – так кричал на меня маэстро. – Это танец в драматическом спектакле, а не концертный номер! Тебе бы только сорвать аплодисменты, а на остальное наплевать! Назавтра в этой же сцене прожектора горели вполнакала. И зрители, очевидно, с трудом различали порхающую в глубине сцены маленькую белую фигурку.
Так прошел год… Я чувствовала себя денной золушкой. Мечты, надежды – все было растоптано.
Мистер Дейли, зачем вы меня держите? То, что я умею и хочу делать, вам не нужно. Вы мне платите хорошие деньги, но ведь они не приносят радости.
- Чудачка, - сказал он, пожав плечами.
В тот же вечер я покинула труппу.
Почему я такая невезучая? Вечно на распутье, без денег, без работы… Быть может, птица счастья – лишь призрачная тень, бегущая впереди человека?... А что, если уехать? За океан, в Европу? Должна ведь когда-нибудь и мне улыбнуться фортуна. Ведь если в это не верить, как жить дальше? Как?


7.
Я закрываю глаза и вижу четырех отчаянных смельчаков, которые шагают вдоль лондонских улиц – без денег, без друзей, без убежища на ночь… Грин-парк, садовая скамейка… Но едва мы расположились на ночлег, как появился громадный полисмен и велел нам немедленно убраться. Куда?
Двери отелей были для нас закрыты, несколько ночей мы провели среди бродяг и нищих в порту. На четвертые сутки я решилась на отчаянный шаг.
В холле одной из лучших лондонских гостиниц я подошла к портье и сказала властным тоном свечкой дамы:
- Мы только что приехали ночным поездом из… Ливерпуля. Дайте-ка нам номер получше и распорядитесь, чтобы принесли ужин, да поживее! Когда придет багаж, немедленно позвоните в номер.
Весь день мы проспали в роскошных постелях, а на рассвете следующего дня, тайком, не заплатив ни пенса, выбрались из отеля. (Хохочет.) О, это была одна из самых великолепных авантюр моей юности!..
Хмурый, туманный Лондон, ненадолго задержал нас. Сестра Элизабет вскоре вернулась в Америку, Реймонд уехал искать счастья в Париж. Я от случая к случаю выступала в артистических кафе. Мои античные танцы принесли мне первый успех. Появились восторженные рецензии, мое имя стало известным.
На одном из вечеров танца я увидела Эллен Терри. Дивную, несравненную Эллен Терри, великолепную актрису Англии. Казалось, именно для нее создавал Шекспир Дездемону и Офелию, Порцию или Беатриче. Мы долго беседовали с ней, глядя на мерцающие огни камина, и никто из нас не мог тогда предположить, что через несколько лет ее сын Гордон Крэг станет моим мужем.
Крэг… Мы познакомились с ним в Берлине. Я была тогда уже на вершине славы. Париж, Вена, Будапешт – везде переполненные залы, восторженные толпы у гостиниц и театральных подъездов. Ах, какие это были времена!.. После триумфа в Будапеште был берлин, концерт в Оперном театре, где я впервые увидела Крэга. Обычно я не смотрю на зрителей, я их просто не вижу. Но в тот вечер я чуть ли не физически ощутила пристальный взгляд человека, сидевшего в первом ряду. Едва кончился концерт, он ворвался в мою гримуборную – огромный, с длинными светлыми волосами, и с порога обрушился на меня:
-Вы… вы украли мои идеи! Как попали к вам мои декорации?
- Какие декорации? – Я ничего не понимала. – Это мои собственные голубые занавески. Я придумала их когда мне было пять лет, и с тех пор неизменно танцую перед ними.
- Черт возьми, но мои декорации точно такие же! И самое главное, что именно вас, Айседора, я представлял себе в этих декорациях.
- Простите, но кто вы такой?
Он помолчал, а потом сказал:
- Гордон Крэг.
Боже мой, сын Эллен Терри! Великой актрисы Англии! Лицо Крэга напоминало прекрасные черты его матери. В нем было нечто женственное, особенно в линии губ, чувственных и тонких. Глаза, сверкавшие за стеклами очков, пронизывали меня на сквозь. Словно загипнотизированная, я позволила ему набросить плащ поверх моей белой туники. Он схватил меня за руку, мы сбежали по лестнице на улицу, сели в такси и помчались к нему в студию. Он открыл дверь, я вошла и увидела черный навощенный пол, усыпанный лепестками роз. Ни дивана, ни стола… Холсты, картоны, кисти… В течение двух недель он не выпускал меня из студии. Обед нам иногда приносили в кредит из соседнего кафе. С утра до вечера мы без умолку говорили. О театре, о будущем искусства. Спорили до исступления, ссорились навсегда и тут же мирились.
- Послушай, Крэг, ты можешь говорить о чем-нибудь, кроме театра? У тебя есть какое-нибудь хобби?
- Есть… Охота…
- Вот как? Тогда расскажи о своих трофеях, это очень интересно.
- Понимаешь, дорогая. Тот зверь, за которым я охочусь, не заяц и не лисица. Стреляю, а пули отскакивают от его толстой шкуры.
Он часто любил говорить загадками.
- Как бы тебе объяснить, Айседора… Я, видишь, ли, охочусь за сказочным чудовищем.
- За химерой?
- Нет.
- За гидрой?
- Опять мимо. А впрочем, это химера и гидра в одном существе, которое называется «театральщина». Ненавижу на сцене фальшь – якобы самое натуральное небо, якобы самые подлинные деревья, на которых колышатся якобы самые настоящие листочки… Все – якобы! Чушь! Липа! Бутафория, сработанная в столярной мастерской и раскрашенная театральными мазилками. Целлулоид, папье-маше, проволока, цветной картон и прочая дребедень, а не живые создания природы. Этот тот зверь, которого я в конце концов загоню в капкан,- ему не место в современном театре! Шармы, конструкции могут создать все, что нужно для сцены: улицы, ниши, скалы, башни. Зрителю надо лишь намекнуть, остальное он поймет и домыслит сам. Поэтому мои ширмы…
- Дорогой, это мои ширмы! – не сдавалась я, но это вызвало в нем такую вспышку гнева, что я тут же уступала. «Твои, твои ширмы…» За этим следовали поцелую и ласки, и в студии вновь воцарялся мир. Несколько раз я пыталась позвонить маме, но Крэг не выпускал меня на улицу.
- Ты великолепная артистка, а живешь по законам мещанской морали. Нелепо, дико! Ты принадлежишь мне и моим декорациям!
Только потом я узнала, что моя бедная мама обошла все полицейские участки, обзвонила все морги и больницы в поисках своей пропавшей дочери. Мой импресарио был вне себя – ведь пришлось отменить концерты, публика разрывала театр. Наконец в газетах было размещено объявление, что мисс Дункан серьезно больна… воспалением миндалевидных желез! (Хохочет.) Через две недели я возвратилась домой. Увидев в дверях Крэга, мама набросилась на него:
- Подлый соблазнитель, прочь отсюда!
Но Крэг и не думал уходить. На столе в моей комнате лежал контракт на турне по России.
- Ты не уедешь, - властно сказал Крэг.
- Это приказ?
- Да, ты мне нужна здесь.
Я схватила ручку и поставила размашистую подпись.


8.
Гудок паровоза, стук вагонных колес.
Поезд вез меня в далекую загадочную стану. Из окна я видела бесконечные снежные равнины, белые сказочные леса, одинокие, покосившиеся избы… Из-за снежных заносов поезд прибыл в Петербург с опозданием. Русские кучера в теплых тулупах хлопали себя по плечам, чтобы согреться. Был пасмурный рассвет, мы ехали пустыми улицами. Вдруг возница остановился. Я увидела вдали нескончаемую процессию. Мрачную и печальную…

В тишине возникает песня «Вы жертвую пали…»

Люди несли на руках какие-то длинные черные ящики. Кучер снял шапку и перекрестился. Тут только я поняла, что несли… гробы. «Один, два, десять…восемнадцать»… машинально, ничего не понимая, считала я.
Оказалось, хоронили рабочих. Они были расстреляны перед Зимним дворцом вчера, 9 января 1905 года. Пришли просить у царя хлеба для своих жен и детей. Их встретил свинцом. Закрыв лицо муфтой, чтобы возница не заметил моих слез, я дала себя клятву. Никогда, никогда не забуду этот сумрачный петербургский рассвет, вереницу черных гробов, больших и совсем маленьких, среди снежных сугробов. Искусство бесполезно, если оно не может помочь угнетенным. Я должна сказать рабу: «Встань с колен, разбей оковы, ты – человек!»
На следующий день я танцевала перед высшим светом русской столицы, перед декольтированными дамами и сановниками в ослепительных мундирах. Мне хотелось высказать в танце все, что я испытала на рассвете минувшего дня. Вежливые аплодисменты партера и неистовство галерки свидетельствовали о том, что гнев и боль, кипящие в моем душе, были услышаны всем залом.
Через неделю простившись с Петербургом, я уже была в Москве. На всех моих концертах неизменно присутствовал Станиславский, руководитель прославленного художественного театра.
- У кого вы учились вашим танцам, госпожа Дункан? – спросил он меня однажды.
Я улыбнулась:
- У Терпсихоры… Я танцую с того момента как выучилась стоять на ногах. Человек, все люди, весь свет должны танцевать, это также естественно, как дышать… (Берет со столика книгу, раскрывает ее.) Он писал обо мне: «Дункан не умела говорить о своем искусстве последовательно, логично, систематично…» (Отрывается от книги, в зал.) Я не теоретик, дорогой господин Станиславский. Разве сороконожка знает, как, в какой последовательности ей нужно ставить каждую из своих ножек?.. Прежде чем идти на сцену, я должна положить себе в душу какой-то мотор. Он начинает работать где-то там, внутри, независимо от меня, и тогда сами ноги, и руки, и тело, помимо моей воли, придут в движение. (Снова читает.) «В то время я как раз искал этот творческий мотор, который должен уметь класть в свою душу актер перед тем, как выходить на сцену. Понятно, что разбираясь в этом вопросе, я наблюдал за Дункан во время спектаклей, репетицией и исканий – когда она от зарождавшегося чувства сначала менялась в лице, а потом сверкающими глазами переходила к выявлению того, что вскрылось в ее душе. Во время наших разговоров Дункан постоянно упоминала имя Гордона Крэга, которого она считала гением и одним из самых больших людей в современном театре. Она писала ему обо мне и о нашем театре, убеждая его приехать в Россию…» (Откладывает книгу.) Крэг приехал в Москву, поставил в Художественном театре «Гамлета». Но это произошло значительно позже, уже после того как мы с ним расстались. Почему, как это случилось? Ведь мы так любили друг друга…
Ни одного дня, ни единой секунды мы не могли жить друг без друга. «Милая, несравненная Топси…» - писал он мне. Топси!.. Это имя Крэг придумал в честь Терпсихоры, муза танца.
- Милая Топси, я живу только благодаря тебе. От тебя исходит вдохновение силой тысяча вольт в секунду.
- Крэг, любимый, без тебя я все равно что земля без солнца. Ты чудо, Топси! И твой вздернутый носик, и маленький твердый подбородок, и мечтательное ирландское сердце, и небо Калифорнии в твоих глазах - все чудо! В твоем танце я вижу всех женщин мира. Вижу покой и красоту, силу и нежность.
- Крэг, дорогой и далекий! Ты – вино и поэзия жизни. Без тебя холодно и тускло. Ты заставил красоту засверкать для меня. Твоя, вечно твоя Топси (Несколько минут молчит, погрузившись в размышления) Да, я любила Крэга. Но всякий раз когда он говорил: «Моя работа! Моя работа!», я осторожно возражала: «О, да, милый твоя работа превыше всего. Ты – гений. Но ведь существует и мое искусство!»
Наши споры часто заканчивались грозным и тягостным молчанием. Затем во мне пробуждалась встревоженная женщина:
- Дорогой, я обидела тебя?
Все женщины несносны, а ты просто невыносима.
Он уходил, хлопнув дверью. Всю ночь я проводила в рыданиях, мечтая, чтобы он вернулся. Эти сцены стали повторяться все чаще и чаще и вскоре наша жизнь стала совершенно невозможной.

- Почему ты не бросишь театр? – говорил он. – Вместо того, чтобы размахивать руками на сцене, ты бы лучше сидела дома и точила мне карандаши.
- Что?! Крэг, ты в своем уме? Это я… я размахиваю руками?!
-Ты, ты!.. Аэроплан вызывает у меня больший восторг, чем танцовщица, которая прыжками стремится подражать птице. Актер вообще не нужен современному театру. Я заменю живого человека маской, марионеткой, мне не нужны эмоции и сантименты, я хочу воплотить на сцене философию духа.
- Замолчи, Крэг! Я не желаю больше этого слышать!
Изо дня в день продолжалась эта нескончаемая битва между гением Крэга и моим искусством… Но кроме нас двоих в ней участвовало еще одно существо – наша девочка… Она была сложена, как Афродита, с голубыми глазами и золотыми кудряшками. Точная миниатюра с Эллен Терри, матери Крэга.
Мы долго не могли придумать ей имя. Однажды Крэга осенила: «Назовем ее Дердр!» Дердр – фея Ирландии, воспетая в легендах и сказаниях. Но синеглазка Дердр не укрепила наш союз. Я по-прежнему обожала Крэга, но ясно понимала, что разлука наша неизбежна.
Жить с Крэгом означало отречься от своего искусства, от самой жизни. А без него? Я представляла его в объятиях другой женщины, видела его нежную улыбку, предназначенную не мне, слышала его голос, обращенный к новой поклоннице: «Вы знаете, эта Айседора было просто не выносимой!» Я мучилась, рыдала, грызла свое сердце. Не могла ни работать, ни танцевать. Нет, нет, нет! Надо положить конец этому безумию! Я не Топси, нет! Я Айседора Дункан! Я не могу отказаться от танца. Я умру с горя, я перестану существовать!
И я нашла в себе силы, чтобы отречься от любви…


9.
Я осталась одна, но со 6мной была златокудрая Дердр и мое второе дитя – школа свободного танца. Идеей создать такую школу я была одержима еще с юности. По ночам, стоило лишь закрыть глаза, я видела девочек и мальчиков в белых туниках, танцующих под звуки Девятой симфонии Бетховена…
Конечно, открытие школы без необходимого капитала, без тщательного отбора учеников – затея нелепа и опрометчива. Но разве я тогда задумывалась над этим. Были деньги, мечта моей юности казалась такой близкой. Мы сняли виллу, купили сорок кроваток, поставили мраморную Амазонку в центральном зале, а танцкласс украсили барельефами танцующих детей. Я так жаждала поскорее заполнить эти сорок кроваток, что брала детей без разбора – просто, как говорится, за красивые глаза. И вот уже через несколько месяцев мальчики и девочки – мои дети! – танцевали на зеленой лужайке перед домом. Счастливее меня не было на свете!
Но неоплаченные счета за школу росли с каждым днем. Кредиторы осаждали меня, счет в банке был пуст. Я стояла на пороге полного финансового краха. Однажды я шутя сказала своей сестре Элизабет: «Нам нужен миллионер! Мы должны разыскать его во что бы то ни стало». Он явился сам. Все дальнейшее произошло, как в сказке. Но в сказке с печальным концом.
Как-то утром, перед дневным концертом, я сидела в своей гримуборной в парижском театре «Гаете-лирик». Мои волосы были завернуты в папильотки и прикрыты кружевным чепчиком. Вошла горничная и положила передо мной карточку: «Парис Зингер», Семейство Зингеров, фабрикантов швейных машин, было известно во всем мире.  «Вот мой миллионер! – вскричала я. – Впускайте его!» Он вошел – высокий, белокурый, с вьющимися волосами и красивой светлой бородой.  Таким я представляла себе вагнеровского Лоэнгрина, рыцаря и защитника женщин.
- Я восхищен вашим искусством и вашей смелостью, - сказал он. – И пришел помочь вам и вашей школе. Что я могу сделать для вас?
И через несколько дней я и сорок моих детей танцевали среди апельсиновых деревьев на его вилле, на берегу Средиземного моря. Так начиналась эта сказка…
Всю зиму мы провели в Египте, катаясь по Нилу. Когда дагоба – нильское судно – медленно плывет по течению, душа устремляется сквозь мглу тысячелетий, к вратам вечности… Что я помню из этой поездки? Пурпуровый восход солнца, золотые пески пустынями, крестьянских девушек с глиняными сосудами на голове, тонкую фигурку Дердр, танцующей на палубе. Увидев вдали сфинкса, она воскликнула: «Мама, гляди, какая большая игрушка!» Дагоба медленно двигалась под пение матросов. Неповторимые, сказочные ночи!.. Наше судно, казалось, раскачивал ритм эпох. Конечно, я была влюблена и счастлива. Однажды Лоэнгрина попросил меня посчитать стихи. Я с радостью согласилась.

«Ты, воздух, без тебя мне ни говорить, ни дышать!
Ты свет, что окутал меня и все вещи нежным и ровным дождем!
Вы, торные красивые тропики, бегущие рядом с дорогой!
Вы, тротуары…»

- Прекрати! Что за вздор ты несешь?
Я увидела перед собой искаженное яростью красивое лицо Лоэнгрина.
- Это Уитмен, «Песня большой дороги», мои любимые стихи.
- Твой Уитмен просто бездельник и полнейшая бездарь. Разве это стихи? Бред какой-то! Пошел бы улицы подметать, хоть какая-то польза была бы.
Да, так сказал мне мой Лоэнгрин. Нет, не Лоэнгрин, а Парис Зингер, миллионер, владелец десятков фабрик, на которых послушные рабы изо дня в день умножали его несметные богатства. Но… такова уж природа влюбленной женщина: я обо всем забывала в его объятиях, и дагоба плыла все дальше и дальше по голубому Нилу.
Во время турне по Америке какая-то дама сказала мне: «Дорогая мисс Дункан, ваша беременность видна из третьего ряда…» А первого мая, утром, родился Патрик. Я лежала с ним в кровати, обессиленная и счастливая, когда в комнату вошла Дердр. «Какой он чудненький, - сказала она – я буду носить его на руках, пока он не вырастет». Я вспоминала эти слова, когда мертвая Дердр сжимала своего брата окоченевшими ручонками. Но тот черный день еще не настал. Я еще счастлива и окружена любовью. Лоэнгрин настаивает, чтобы мы поженились.
- Дорогой, я артистка. Неужели тебе не надоело сопровождать меня в бесконечных турне?
- Ты для меня прежде всего любимая женщина. Я хочу видеть тебя не из театральной ложи, и не в бинокль, а возле себя, дома, в окружении наших детей. Вместо ответа я подписала контракт на концерты в России. В Москве, в мою гостиницу неожиданно пришел Крэг…

Резкий аккорд. В музыке тема Крэга, их первой встречи.

В течение короткой минуты, самой первой минуты нашей встречи, я была на грани того, чтобы поверить, что ничто для меня не имеет значение – ни школа, ни Лоэнгрин, ни все остальное, кроме бесконечного счастья видеть его вновь.
- Я хочу, Топси, что бы ты осталась со мной, сказал он.
Я молчала. Сердце безумно колотилось в груди. Он ждал.
- Нет Крэг… Это невозможно. Уйди, прошу тебя…
Он вышел, хлопнув дверью. Больше я никогда его не видела.


10.
Прошлое, настоящее и будущее похожи, вероятно, на бесконечно длинную дорогу. Мы не можем разглядеть, что там впереди. Нам кажется, что будущее далеко, за горизонтом, а оно уже подстерегает нас…
Часто с балкона своего дома я любовалась Дердр, с какой легкостью она придумывает свои танцы.
- мама, гляди, сейчас я птичка, я лечу высоко-высоко, под самыми облаками… А сейчас я цветок, который смотрит на птичку и раскачивается. Патрик тоже начинал танцевать. Он никогда не позволял мне учить себя:
- нет, мама, Патрик сам будет придумывать сои танцы. Как т.
Тот день, самый черный в моей жизни… Накануне кто-то прислал мне книгу в роскошном переплете: «Ниобея, оплакивающая детей своих». Со смутной тревогой листала я страницы. Вдруг всплыли перед глазами слова: «Чтобы тебя покарать, стрелы богов пронзили головы преданных тебе детей». Что это значит? Предупреждение? Глупая шутка? Мои малышки…В сто крат больше, чем мое искусство, в тысячу раз сильнее, чем любовь мужчины, они наполнили мою жизнь счастьем… Но эта книга Кто с какой целью прислал ее мне?
Внезапно зазвонил телефон. Я услыхала голос Лоэнгрина:
 - Айседора… Давай встретимся в городе. Мне так хотелось повидать тебя и детей.
Я обрадовалась, ведь мы несколько дней были в ссоре. Он любит меня, он хочет видеть малышек! Да, Да, я еду! И тут няня сказала: «Собирается дождь. Не лучше ли оставить детей дома?»
Сколько раз, точно в ужасном кошмаре я слышала эти слова предостережения. Почему я не придала им никакого значения в тот миг, почему? Лоэнгрин встретил нас на плас Пигаль, мы весело позавтракали в итальянском ресторанчике: ели спагетти, пили каянти, говорили о будущем. «Я построю для тебя новый театр, - сказал Лоэнгрин. – Это будет театр Айседоры». «Нет, - возразила я. – Это будет театр Патрика. Он станет, вот увидишь, великим композитором и создаст свою музыку для танцев будущего».
Мы посадили детей в автомобиль – им нужно было возвращаться домой. Поцеловала малышек, сказала: «Я скоро вернусь», Дердр прижала губы к стеклу, я поцеловала стекло с другой стороны. Это прикосновение, леденящее душу, осталось во мне навсегда.
Проводив детей, я поехала в студию. Пианиста еще не было. Надев белую тунику, я ходила по залу, ела конфеты и думала: «Я самая счастливая женщина в мире. Я молода, знаменита, у меня чудесные дети, любовь. Сегодня исполнилась мечта моей жизни – у меня будет свой театр!»
В эту минуту вбежал Лоэнгрин. Лицо его было искажено ужасом.
- Айседора!.. – крикнул он и задохнулся. – Наши дети… Они погибли!..

Оборвалась струна, визжа и рыдая. Нарастая, звучит трагическая музыка.

Осознать, что произошло, невозможно: это не под силу разуму… Машина с детьми выехала на набережную Сены. Наперерез ей выскочило такси. Наш водитель круто свернул к реке. Мотор заглох. Шофер вышел из машины, завел мотор. Вдруг… Машина двинулась на него, он отскочил в сторону. Автомобиль с детьми упал в Сену… Пока шофер бегал зачем-то к моей сестре Элизабет, колотил там в дверь – ее не оказалось дома, время, время шло… Только через час машину удалось поднять краном. Мне говорили потом, будто Дердр еще дышала…
Я не мистик, но в этой страшной истории много такого, что, если вдуматься, сойдешь с ума… Еще до меня Лоэнгрин был увлечен женой профессора Дуайена. Лоэнгрин строил для него больницы, давал сотни тысяч на рекламу. Когда он оставил эту женщину ради меня, Дуайен лишился финансовой поддержки. Можете себе представить, как он стал меня ненавидеть! Деньги, везде эти проклятые деньги!.. То, что произошло, это его месть. И книга, присланная по почте, и то, что шофер, уйдя от меня, купил себе роскошную виллу за пятьдесят тысяч франков (цена моих детей!) – разве это случайность? Все продается в буржуазном обществе: человеческие чувства, искусство, сама жизнь…)

Музыка.

Ниобея, оплакивающая своих детей… Есть горе, которое убивает, хотя со стороны кажется, что человек продолжает свою жизнь. Я пыталась спастись бегством – от себя, от грызущих голову мыслей, от людей. Я носилась, как призрачный корабль по призрачному океану, меняя города и страны. Ночи я проводила без сна, ожидая рассвета. А днем, затворялась от людей, мечтала о наступлении ночи. Я заплывала далеко в море – так далеко, чтобы уже не вернуться, но сила жизни каждый раз выбрасывала меня на берег.
Как-то серым осенним днем, бродя по дюнам, я внезапно увидела своих детей. Обоих малышек… Они шли, взявшись за руки.
- Дердр! Патрик! Не уходите! Это я! Я!
Как безумная я бросилась за ними, но они не оборачивались, уходили вдаль. Я кричала, звала – все напрасно. Через мгновение две маленькие фигурки растворились в прибрежном тумане. Страх овладел мною, леденящий страх: неужели я сходу с ума? Бросилась навзничь на сырой песок и зарыдала.
Своим спасением я обязана Элеоноре Дузе – великой актрисе и мудрой женщине. Я жила тогда на ее вилле. Однажды в сумерки она пришла в мою комнату. Обняла и властно сказала:
- Айседора, вы должны вернуться к вашему искусству. В этом ваше единственное спасение. Прошло несколько дней. Я преодолела себя и приехала в студию. Вошла в большой танцевальный класс с голубыми занавесками. Стайка учениц окружила меня. Мои девочки, как я рада снова увидеть вас!..
Они не пытались утешить меня. Они просто сказали:
- Айседора, живи ради нас. Разве мы не твои дети?


11.
В музыку вторгается фонограмма войны: грохот разрывов, треск пулеметных очередей.

В безумном мире бушевала война. В сводках сообщалось о тысячах убитых и раненых. В помещении моей школы был размещен военный госпиталь. Со стен сняли барельефы танцующих детей – вместо них во всех комнатах висели дешевые распятия. Не было и голубых занавесок в большом танцевальном зале – здесь тоже стояли койки с ранеными. Санитары несли по коридорам все новых и новых мучеников. В 1915 году я подписала контракт и уехала в Америку. В Сан-Франциско, городе моего детства, я встретилась с мамой, которую уже не видела много-много лет. Безжалостное время превратило ее в тихую маленькую старушку. Однажды, во время завтрака, я увидела в зеркале наши отражения – мое печальное лицо и ее седину и морщины – и вспомнила тех отважных смельчаков, которые почти двадцать два года назад пустились в путь с надеждой обрести славу и богатство. Надежды исполнились – почему же результат оказался столь трагическим? Может быть, так называемого счастья и вовсе не существует? Разве что мимолетные его просветы…
Война, кровопролитие, удушливые газы – весь этот вселенский ужас наконец окончился. Но возродить свою школу я так и не смогла.
- Дамы и господа! – взывала я к публике после каждого концерта. – Я обращаюсь к вам за помощью. Мое искусство умрет вместе со мной, если вы не поможете мне создать школу нового танца. Я направляла свои послания богачам-миллионерам, писала королю Англии, правительствам Франции и Германии. Но отовсюду приходили вежливые отказы: «Мы вас любим, дорогая Айседора, но поймите… война, инфляция, безработица… Мы будем иметь в виду… при первой же возможности…» И все в таком же духе, с неизменными восторгами по поводу моего искусства.
Отчаявшись, я написала в Москву, столицу далекой страны, объятой пламенем революции. Ответа долгое время не было. И вдруг…

Стук телеграфного аппарата.

Голос. «Лондон. Айседоре Дункан. Советское правительство приглашает вас в Москву. Приезжайте. Мы создадим вашу школу.»
Всего несколько слов, но они решили мою судьбу. Я стала готовиться к отъезду. Сердце ликовало. Да, я еду к вам, еду! Я буду обучать ваших детей, мы создадим академию революционных танцев!
Ах как меня стали травить. Пугали, называли безумной.
Дорогая Айседора, умоляем вас: не надо ехать в Россию!
- Комиссарам не нужны ваши танцы.
- Вас изнасилуют пьяные матросы!
- Радия всего святого, откажитесь от этой нелепой затеи!
Нет, господа, я не из пугливых! Я еду в Россию, это решено!


12.
Бой кремлевских курантов.

Часовой кремля, курносый мальчишка в фуражке с красной звездой, долго и внимательно рассматривал мой пропуск, подписанный наркомом просвещения Луначарским. Затем наколол его на штык и взял под козырек. Я улыбнулась ему и вошла в Кремль…
Голос: «Председателю комиссии по снабжению рабочих при народном комиссариате продовольствия товарище Халатову… Дорогой товарищ! Обращаюсь к вам по вопросу совершенно исключительному. Как вы знаете, мною приглашена была товарищ Дункан. Настроение ее очень хорошее, дружественное по отношению к нам, и она, безусловно, может быть нам полезна, но первым условием для ее полезной деятельности является питание… Вот почему я прошу установить для Дункан и ее ученицы два полных наркомовских пайка. Нарком по просвещению Луначарский».
- Спасибо, но мне ничего не нужно, - сказала я Луначарскому. Я готова голодать вместе со всеми, только дайте мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных пролетарских семей, а я сделаю из них людей, которые будут достойны новой эпохи. И ничего, что вы бедны, это ничего, что вы голодны, мы все-таки будем танцевать! Глаза Луначарского весело блеснули за стеклышками пенсне.
- Будем танцевать, товарищ Дункан. Непременно будем!
В автомобиле наркома я ехала по улицам Москвы. Заколоченные витрины магазинов, бедно одетые люди, чумазые ребятишки, изрытые ямками мостовые… Москва 1921 года…
«Удивительные люди эти красивые комиссары, - думала я. – В нищей, разоренной стране они находят время и желание, чтобы помочь какой-то сумасбродной даме воплотить в жизнь ее фантастическую мечту!»


13.
Напевная русская мелодия.

- Как тебя зовут, девочка? Давай познакомимся. Я – Айседора. А как твое имя? Таня? Какое красивое имя – Таня!.. Кто твой папа, Таня? Машинист? А мама? Прачка? А ты сама кем хочешь стать, когда вырастешь? Еще не знаешь? Ну, хорошо, скажи мне, Таня, ты любишь танцевать? Очень? Прекрасно! Послушай, как я произношу твое имя: Та-а-а-а-аня… Та-а-а-а-аня… Будто ветерок подул, не правда ли? Та-а-а-а-аня…А ты – березка в лесу. Ветер тронул твои зеленые листочки, они заколыхались, заволновались… А ветер подул сильнее, на небе собрались тучки, вот-вот колыхнет дождь. Маленькая березка дрожит от холода, она борется с жестким, колючим ветром. А он прибегает березку к земле, хочет ее сломать. «Нет, ветер, ты не одолеешь меня, - упрямо твердит маленькая березка. – Я все равно буду жить на земле, я не упаду!» И ветер, выбившись из сил, затихает. Снова выходит доброе солнышко. Оно ласкает тебя, нашу маленькую березку, своими нежными теплыми лучами.
Ты мне очень хорошо все показывала, Таня. Ты мне очень, очень понравилась. Приходи завтра. Мы опять будем с тобой танцевать. Придешь? Айседора тебя ждет.

Шум зрительного зала, разноголосица настраиваемых инструментов.

Моих питомцев стали называть смешным словом «дун-ка-ня-та»! Не забуду тот день, когда мы впервые выступили в Москве. Волновались все, а больше всех я. Ведь это был не просто концерт. Мы должны были танцевать в праздничном представлении в честь четвертой годовщины Октябрьской революции.
Большой театр… Кумачовые полотнища на позолоченных ярусах, над бывшей царской ложей. В зале рабочие, красноармейцы, матросы…

В музыке фрагмент «Интернационала».

Луначарский говорил мне после концерта: «Милая Айседора, вы танцевали, как никогда. Я видел на сцене пылающий факел, зовущий людей к свободе».
Я и мои «дунканята» танцевали под пение всего зала.И вместе со всеми – я это видела, видела! – стоя в правительственной ложе пел Ленин! Мы выступали с концертами перед шахтерами Донбасса, перед морякми «Авроры», во многих больших и малых русских городах. А потом…


14.
Свет меркнет, дорожит огонек свечи.

Голос.
Закружилась листва золота,
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек легкая стая
С замираньем летит на звезду…

В тот вечер я была в гостях у художника Георгия Якулова.
В его студии, как всегда, собрались известные московские артисты, музыканты, поэты.
Голос.
Я сегодня влюблен в этот вечер,
Близок сердцу желтеющий дол.
Отрок-ветер по самые плечи
Заголил на березке подол.
И в душе и в долине прохлада,
Синий сумрак, как стадо овец.
За калиткою смокшего сада
Прозвенит и замрет бубенец…

Кто читает эти стихи? Как имя этого поэта? Я хочу видеть его… Якулов подвел ко мне человека в светло-сером костюме:
- Это наш знаменитый поэт Сергей Есенин.
- Айседора…
из-под копны золотых волос на меня глядели голубые глаза моего Патрика. Я бросилась в эти глаза, как в озера, и они проглотили меня целиком!..

Вот оно, глупое счастье
С белыми окнами сад!
По пруду лебедем красным
Плавает тихий закат.

Где-то за садом несмело,
Там, где калина цветет,
Нежная девушка в белом
Нежную песню поет.

Целый вечер он не отходил от меня и читал, нет, не читал, а пел свои удивительные стихи. Я ничего не понимала, ни единого словечка. Я слушала их, как музыку…
Будто лавина солнечного голубого сна обрушилась на нас двоих. Сбила с ног, закружила, понесла в низ – в зияющую неотвратимую пропасть.

Я задыхалась от счастья, я забыла обо всем кроме тебя, Есенин! Безумее, бред, наваждение!
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищурила глазом
Хулиганка свела с ума.


Есенин! Спасательный круг, брошенный мне судьбой, моя лебединая песня… Знал ли он, что между нами пятнадцать лет? Перед нашим бракосочетанием я отдала свой французский паспорт нашему общему другу.
- Умоляю вас, измените мой возраст. Мы не чувствуем этих пятнадцати лет. Но завтра… Завтра мы отдадим эти паспорта в чужие руки. Ему, может быть, это будет неприятно. Прошу вас, не для меня, ради Есенина.
2 мая, в день регистрации нашего брака, я стала моложе на целых шесть лет! Нет, судьба, мне было в тот день восемнадцать! Есенин привез меня в кафе поэтов «Стойло Пегаса». Мы собрались в самой большой комнате, было много цветов, мы пили шампанское и смеялись. Тосты следовали один за другим. Глаза Есенина сияли счастьем. Но среди улыбок и приветствий я ловила на себе косые взгляды, слышала за спиной неодобрительный, ехидный шепот.
Голос. Женился на ее славе и богатстве.
- У нее золотой дворец в Париже, слыхали?
- И миллионы в швейцарских банках.
- Эх, Сергунька, пропала твоя головушка…
Ни золотого дворца, ни миллионов у меня, к сожалению, не было. Библиотека, мебель, все мое имущество было расхищено, на деньги в банке наложен арест. Но людская молва упорно считала меня миллионершей.
Веселье в кафе поэтов продолжалось далеко за полночь.
Есенин влез на стол, вытянул вперед руку. Все смолкли.
- Други мои, черти полосатые! Сын у меня непременно будет такой, что и отца за пояс заткнет! И он стал читать стихи. Все слушали как завороженные.
И тут мне пришла в голову великолепная мысль…

Стук телеграфного аппарата.

«Импресарио Юроку. Нью-Йорк. Соединенные Штаты Америки. Можете ли вы организовать мои спектакли с участием моей ученицы Ирмы, двадцати восхитительных русских детей и моего мужа, знаменитого русского поэта Сергея Есенина. Телеграфируйте немедленно. Айседора Дункан».

Пауза. Снова, потрескивая, стучит телеграфный аппарат.

Голос. «Интересуюсь. Телеграфируйте условия и начало турне. Юрок».
Стали готовится к отъезду. Вдруг – неожиданное сообщение. Как гром среди голубого неба. Правительство Соединенных Штатов отказалось выдать визы ученикам моей школы. Почему? Неужели ты испугалась русских детей. Америка, моих «дунканят»? Нет, Есенин, все равно мы поедем. Не сдадимся, не отступим, нет! Ты мой муж, пусть попробуют не дать тебе визу! Ты один заменишь древнегреческих хор. Слово поэта и танец создадут неожиданное по красоте зрелище… Клянусь, мы покорим весь мир!


15.
Первые концерты состоялись в Берлине. Репортеры окружили меня и Есенина.
- Да, господа, я почти год провела в красной Москве. Как видите, не умерла голодной смертью, даже чуть-чуть пополнела. Представьте, меня не изнасиловали на границе и не расстреляли. И вообще, господа, я теперь руководитель единственной в мире государственной школы танца. Вот так… (Словно прислушиваясь к задаваемому из зала вопросу.) работают ли в Москве театры? (Смеется.) Каждый день до сорока спектаклей! Мой великий друг Станиславский, глава Художественного театра, с аппетитом ест бобовую кашу вместе со своей семьей, но вы бы поглядели, что он творит на сцене!.. Что?! Не слышу вашего вопроса… Да, я приехала сюда с мужем – замечательным русским поэтом Сергеем Есениным. Правда, ваше германское правительство посчитало брак, совершенный по советским законам недействительным. Ну, что же, мы повторили сегодня эту приятную процедуру. Я вышла за Есенина второй раз. Хотите, могу и третий, и четвертый, сколько вам угодно! Что? Есенин, этот вопрос к тебе: самый счастливый год в твоей жизни. Он отвечает, господа: зима тысяча девятьсот девятнадцатого. В комнате пять градусов. В комнате пять градусов, ни полена дров, писал стихи, чтобы согреться. Много, много стихов. Потому и был счастлив… Что? Как он пишет стихи? Есенин, расскажи журналистам. Он говорит, господа: вот присяду перед обедом на полчасика… (Смеется.) И напишу, говорит, стишка три-четыре…(Меняя тон, негромко и серьезно.) Мне он потом сказал: «Зачем им, дуракам, знать, - что стихи писать – как землю пахать, семи потов мало!» Ваш вопрос я не расслышала, повторите, пожалуйста. Что произошло вчера в Берлинском Доме искусств? А ничего особенного, господа. Нас с Есениным просто захотелось спеть гимн «Интернационал». Мы запели, зал подхватил. А какие-то подонки подняли шум, начали топать и свистеть. А Есенин, я вам должна сказать по секрету, свистит так, как этот… как его… Соловей-разбойник! Это в России самый большой специалист по свисту. Ну вот, Есенин как засвистит…. В четыре пальца! После этого так тихо-тихо стало, и мы спокойно допели «Интернационал».

Пауза. Перемена света.

В Берлине мы проболи довольно долго: не давали визы для проезда через Францию. Мы нервничали… Появилось много новых друзей – искренних и лживых. Банкеты, встречи, обеда… В один из дней мы побывали в гостях у Алексея Толстого. Был приглашен и Максим Горький. За столом горький пристально рассматривал Есенина и неодобрительно посматривал на меня. После обильного ужина я слегка захмелела и отяжелела. Попросили танцевать – скорее из вежливости, так показалось мне.
Я кружилась в тесной комнате, прижав к груди букет измятых, увядших роз. Было очень неловко. После танца я подошла к Есенину, он положил мне руку на плечо и не сказал ни слова. «Неужели я танцевала так плохо?» - спросила я его взглядом. Он резко отвернулся. Стало горько и обидно до слез.

И вдруг он начал читать стихи. Тихо, словно самому себе.

Утром в ржаном закуте
Где златятся рогожи в ряд
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать.
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь…

Я смотрела на Горького. В его глазах стояли слезы. Ты колдун, Есенин! Как легко и просто тебе удается завоевать непостижимые души этих великих русских… Бедняжка Терпсихора, в этом заезде ты определенно проиграла!..

И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.

И снова потянулись тягостные дни ожидания. Поездки, концерты, приемы вконец измучили Есенина. Я не отпускала его ни на шаг, он злился. В один прекрасный день он просто исчез из отеля. Боже! Я подняла на ноги всю полицию, обзвонила больницы, морги. Есенин! Но его нигде не было… На четвертый день, объездив все кабаки и притоны, я ворвалась в тихий семейный пансион – кажется , на Уиландштрассе. В одном из номеров, на смятой пастели, сидел Есенин. Огрызком карандаша он что-то писал на папиросной коробке.

Не помню, что со мной было!... Я завыла, как раненая волчица. Схватила хлыст и в исступлении стала колотить посуду, люстры, зеркала. Летели на пол вазочки и тарелки, рушились полки с сервизами. Я бушевала до тех пор, пока бить стало нечего.
- Я заплачу за все, - сказала я насмерть перепуганной хозяйке. – Пришлите мне счет.
- Ты дьяволица, - прохрипел Есенин.
Надел цилиндр, набросил на плечи пальто и молча пошел со мной.
Что я натворила, безумная…Неужели не понимала тогда, что душа поэта требует уединения? Почему небеса не вразумили меня, не удержали мою руку? Не разбила ли я вместе с сервизами и зеркалами то, что было для меня дороже всего на свете?


16.
Наконец визы были получены. На пароходе «Париж» мы пересекли Атлантический океан. В белой фетровой шляпе, в красных русских сапожках и длинном плаще я стояла на палубе под руку с Есениным, а впереди, на горизонте, окутанные свинцовым фабричным дымом, вырастали серые громадины небоскребов.
В нью-йоркском порту чиновник долго вертел в руках наши документы и наконец изрек, что в Штаты он впустить нас не может. Ночь мы должны провести на пароходе, а утром нас отправят на Эйлис-Айленд. Остров слез, где находится карантин и всякие следственные комиссии. Там нас заставили пройти все круги ада.
- Мистер Есенин, - сказал толстый чиновник в комнате политических экзаменов. – Подойдите к столу. Поднимите правую руку и отвечайте на вопросы. В Бога верите? Есенин с недоумением посмотрел на меня. Я кивнула – мне хотелось побыстрее покончить с этой унизительной процедурой. Он сказал: «Да».
- Какую признаете власть? – продолжал свой допрос чиновник.
Несчастный Есенин начал путано объяснять, что он поэт и в политике ничего не смыслит, но вообще-то он за народную власть.
Задав еще несколько вопросов, чиновник сказал:
- Повторяйте за мной: «Именем господа нашего Иисуса Христа обещаю ни в каких политических делах не принимать участия и гимн «Интернационал» в общественных местах не петь».
И только после всего этого Америка открыла перед нами свои врата. В отеле, где мы остановились, безжалостная судьба приготовила мне еще один страшный удар. Едва мы распаковали чемоданы, я вошла в ванную комнату. На стеклянной полочке лежало мыло. Обыкновенное туалетное мыло в яркой красочной обертке. Я взяла его в руки и вдруг… Крик, дикий крик вырвался из моей груди, будто я прикоснулась к раскаленному железу. С этикетки смотрел на меня белокурый смеющийся мальчик с голубыми глазами – мой Патрик!.. Изверги, садисты! Кому в голову взбрела эта кощунственная затея?!
«Покупайте ароматное и душистое мыло фирмы «Пирс и компания!» - это рекламные плакаты с голубоглазым Патриком неотступно преследовали меня на улице, в метрополитене, в ярко освященных витринах. Мыло, мыло, мыло! Как будто толстокожему господину Доллару доставляло особое удовольствие издеваться надо мной.
Лишь на сцене я забывала об этом (Берет со стола несколько газет.) «Чикаго стар»: «Айседора бросает вызов Америке: каждый ее спектакль заканчивается «Интернационалом». «Бостон ньюс»:В партер театра, где выступала товарищ Дункан, введена конная полиция…», «Балтимор сан»: «Дункан и Есенин привезли секретные инструкции большевиков…» «Вашингтон пост»: «По заявлению Министерства юстиции, Айседора Дункан лишена американского гражданства за красную пропаганду. Ей и ее мужу Есенину предложено немедленно покинуть Соединенные Штаты». (Отбрасывает газеты, резко отходит от стола.)


17.
Париж… Мы возвращаемся в Россию. Есенин считает каждый день, торопит меня, злится.
- Я тебе в тягость, Есенин? Скажи…
- Да! Да! – вдруг злобно и отчужденно крикнул он. Будто выстрелил в меня. Целый день сидел в своей комнате, не вышел к обеду. Утром, чуть свет, ушел куда-то. На скомканной постели я заметила обрывок бумаги. Стихи… Они были написаны ночью. И посвящались не мне, а той, кого он любил сильнее всего, - России.

Не искал я ни славы, ни покоя,
Я с тщетой этой славы знаком.
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу родительский дом…

Впервые тогда я почувствовала различие наших судеб, ощутила сердцем тревожную близость неминуемого разрыва. В Москве один из друзей Есенина сказал мне:
- Милая, дорогая Айседора, и надо же было вам повстречаться на его пути. Поймите, он женился на вашей славе. Нонсенс! Абсурд! Разве у него своей славы не было? Мы долго не виделись. Вдруг однажды он пришел ко мне в Пречистенку.
_ Скажи, Есенин, ты… ты любил меня? Только не лги. Ни себе, ни мне…
Изадора, чертова дочь, дьяволица… Была страсть, а потом все прошло, сгорело… Слепой был, понимаешь? Разные мы с тобой, чужие…
- Замолчи, Есенин! Не смей так говорить!... О, нет, не уходи, останься! Стэй, донт гоу! Ай имплоу ю! Ты нужен мне, слышишь?
И в ответ:

Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпеж,
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Или в морду хошь?

Чем больнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с тобой не покончу,
Иди к чертям.

К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, плачу,
Прости… прости…

Призрачная синекрылая птица счастья, ты выпорхнула из моих рук. Теперь уже навсегда. Навеки… Я должна уехать! Поеду в Париж, положу хризантемы на могилку детей… Через месяц-два снова вернусь в Россию. Время лечит, я забуду тебя, Есенин, забуду… Я должна забыть… Последний концерт в Москве, последний танец… И вдруг слышу из-за кулис: «Изадор-ра!»
Он! Пришел проститься со мной! Есенин…
Когда дали занавес, он бросился ко мне, стал целовать руки, плакал… Это было последнее наше свидание. Телеграмму о его смерти я получила уже в Париже.

Голос.
Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
Эти птицы напрасно над нами вьются.
Я хочу снова отроком, отряхивая с осинки медь,
Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца…


18.
Актриса снимает с себя красный шарф.

- Через полтора с лишним года погибла и она. В Ницце ее отказались хоронить, так как среди бумаг Айседоры было найдено заявление о принятии советского гражданства. За несколько часов до смерти она дала свое последнее интервью: «Вы спрашиваете, какой период моей жизни я считаю наиболее счастливым? Запишите, господа журналисты: Россия! Только Россия! Мои три года в России со всеми их страданиями стоили всего остального в моей жизни… Нет ничего невозможного в этой великой стране, куда я скоро опять поеду и где проведу остаток своей жизни… Нет ничего невозможного в этой великой стране, куда я скоро опять поеду и где проведу остаток своей жизни». Она ожидала гонорар от издательства – не было денег на билет в Москву. Перевод пришел слишком поздно…
А в школе-студии имени Айседоры Дункан дети, узнав о смерти своей великой наставницы, танцевали в день ее похорон «Арию» Баха. Так завещала Айседора Дункан.

Музыка.

И казалось, среди девочек и мальчиков в своей огненно-красной тунике танцует и сама Айседора, снова и снова рассказывая людям о своей прекрасной и трагической жизни…

---

« Предыдущая

Теги:

Следующая »

---

Комментарии: